Октябрьское вечернее небо затянуто беспросветными облаками. Ветра вроде и нет, но все равно сыро и холодно; кое-где еще и вовсе темнеют лужи, оставшиеся после вчерашнего проливного дождя. А редкий прохожий, показывающийся во дворе, торопится в тепло квартиры, не обращая внимания ни на что вокруг.
Впрочем, кому-то такая погода не помеха.
— Ты всерьез думаешь, что кто-то заметит твое отсутствие? — щурит зеленые глаза долговязый мальчишка лет пятнадцати, удобнее устраиваясь на стылой скамейке. Большую половину которой он, к слову, сейчас и занял, примостившись на ней полубоком. — Да брось, Стас. Кому такие, как мы, сдались. Никто и не чухнется даже.
Разговаривает он в полный голос — серая и ободранная детская площадка, на краю которой они расположились, безжизненна. Гонять некому; тем более все, что только можно было здесь сломать, давно уже сломано.
— Твое, Кот, точно никто не заметит, — угрюмо усмехнулся его собеседник. — Твои-то вечно в коматозе. Причем оба.
В отличие от друга, который благодаря телосложению, хитрому прищуру и вечно исцарапанным рукам походил на потрепанного дворового кота, он больше напоминал волчонка. Жилистый, крепко сложенный, с короткими темно-русыми волосами, отливающими на солнце рыжиной. Да даже и взгляд, как у волка. Угрюмый, дикий, словно бы говорящий: «только сунься».
Смешно, возможно, но и фамилии у обоих были соответствующие — Котовский и Волчин. Не говоря уже о прозвищах.
— Нууу... — задумчиво протянул Кот, — когда я уходил сейчас, мать вроде бы трезвая была. Ну как... относительно. На ногах держалась. А так, ты прав. Я порой вообще сомневаюсь, что они помнят, кто я такой.
Помолчал пару секунд и продолжил с куда большим энтузиазмом, тряхнув растрепанной русой шевелюрой:
— Да ладно, что ты. Давай со мной. В кои-то веки выспимся хоть спокойно, без всех этих воплей и скандалов. Папаша мой про этот гараж вообще забыл, сто лет, если не больше, там не был. Ну чего тебе, скажи, на своей хате делать?
— Мать... бросить не могу, — лаконично отвечает Стас, сгорбившись и уставив светло-серые глаза куда-то на влажный асфальт дорожки. — Не могу, Макс. И не предлагай.
— Ой, да ладно тебе... один день-то. Отец твой когда там должен был зарплату получить?
— Два дня назад.
Макс насмешливо присвистнул.
— Ну и что ты тогда беспокоишься? Он ж не заявится теперь, пока все не пропьет. Поверь признанному мировым сообществом эксперту в этом вопросе. Денек уж точно еще можешь существовать спокойно.
— Не уверен, — Волк жестко, до боли, сцепляет зубы. — Сам знаешь, раз на раз не приходится. Да и его зарплату дворника... пропить недолго, не ахти какие деньги. Особенно если грамотно собутыльников подыскать.
На последней фразе в его голосе молнией прорезается откровенная ненависть. И только Всевышнему известно, сколько ее там тлеет еще, глухой и подспудной.
И, пожалуй, Макс ее неплохо понимает. Даже несмотря на то, что она ему чужда и, по сути, незнакома.
Сам он, можно сказать, вырос с пьющими родителями. Другой жизни и не знал, сравнивать не с чем. Не то что Стас, существующий в этом всего три года — с того момента, как его отец попал под сокращение на заводе, где проработал почти всю свою жизнь.
— Так что... пойду я. — Волк вскидывает голову, не мигая смотря на хмурые тяжелые тучи. — У нее сейчас никого, кроме меня, нет. Олега, что ли, в расчет брать?
Да, Олега и в самом деле в расчет брать не стоит. Старший брат Волка как уехал на учебу в столицу, так с тех пор от него ни слуху ни духу. Так ни разу дома и не появился, даже на летних каникулах. Звонит разве что иногда — раз в месяц-два, и все на этом.
— Ну, смотри сам, как тебе лучше. Если что, обращайся, — Котовского грызут смутные и весьма нехорошие предчувствия, но он все же не решается настаивать. Да и бесполезно это, Стас все равно сделает все по-своему. — В любое время дня и ночи. Ты ведь знаешь, брат. Один за другого, что бы ни случилось.
И сжимает прохладную напряженную ладонь Волка, негромко ответившего:
— Да, брат.

Идти от двора Котовского до своего Волку было пятнадцать минут от силы, но возле родного подъезда он оказался только полчаса спустя. И то еще постоял возле него какое-то время, разглядывая кричащие драные объявления и изученные до мелочей царапины на сером металле двери. Не испытывая особого желания заходить внутрь.
Но затем все же приложил ключ к домофону и потянул на себя подъездную дверь, жестко и зло выругав себя за трусость. Или за то, что он считал сейчас таковой.
Причины, по которым его давно уже не тянуло домой, были просты, как две копейки. Во-первых, Волк не видел ничего приятного в том, чтобы вернуться и столкнуться нос к носу с невменяемым отцом, сыплющим оскорблениями и угрозами. Или, что еще хуже — с плачущей матерью, которую надо будет успокаивать и, вдобавок, если отец был пьян настолько, что распускал руки — лечить.
Во-вторых — всякий раз нужно было придумывать какое-то оправдание, на которые фантазия Волка уже порядком поистощилась. Мама не преминет спросить, где он задержался допоздна, и коротким «гулял» у нее не отделаешься.
Да и классная руководительница (в школе он, к слову, не появлялся уже две с лишним недели, убивая время с утра до вечера на попытки хоть что-то да заработать) вполне могла сообразить, что не может дозвониться до Светланы Волчиной лишь потому, что сын оной сунул телефон учительницы в черный список на материнском мобильнике. Не пропитом отцом только по причине седой древности модели — за такую в ломбарде и трехсот рублей не дадут.
Так что тишина и темнота, встретившие его в квартире, Стаса только успокоили. А на цыпочках заглянув в зал, он и вовсе окончательно выдохнул. Мама спит... ну и пускай спит, незачем ее будить. И без того достаточно намаялась за день, вкалывая на своих двух работах, как лошадь.
Прошел в небольшую ободранную комнатушку, когда-то принадлежавшую им с Олегом, а теперь ему одному, ощупью разделся, стараясь не шуметь, и улегся. На кухню он не стал даже заглядывать, несмотря на то, что пустой живот ощутимо подводило. И без того знал — в доме ничего нет, что в холодильнике, что где-нибудь по шкафам. Грызть крупу он все равно не будет. А водой, конечно, можно наполнить желудок на какое-то время, но сыт ею все равно не будешь.
Да и привык уже — голод между ним и сном если и будет стоять, то недолго.

Разбудил его неясный шум в коридоре.
Волк с десяток секунд полежал, все еще в полусне пытаясь сообразить, что там происходит. Затем решительно отбросил одеяло, спустив ноги на холодный пол.
Отец.
Судя по голосу — требовательному, повышенному и грубому — опять пьяный. Трезвый он разговаривает совсем иначе. Тихо, едва ли не скуля, как провинившаяся собака. Порой даже целые спектакли устраивает, с ползаньем на коленях и попытками пробить головой пол. На взгляд Волка — раскаяние и слезы эти абсолютно крокодиловы, но попробуй объясни это матери. И слушать ничего не желает. А начинает читать нудные лекции на тему, что он все-таки его отец, что ему тоже сейчас тяжело, что он клятвенно пообещал в сто девяносто четвертый раз завязать с алкоголем и начать новую жизнь...
Похоже, она до сих пор любит этого подонка... хоть Волк и никак не может взять в толк, почему.
— Оставь маму в покое.
Отец замирает, отпуская прижавшуюся к стенке и как-то жалко съежившуюся жену, поворачивает голову на новый голос. Стас хмуро скрещивает руки на груди и вздергивает подбородок, прислонившись плечом к прохладному дверному косяку.
Глаза в глаза. Серые с точно такими же серыми, только налитыми кровью.
Они с отцом похожи даже больше, чем тот со своим старшим сыном — Олегом. Сложение, лицо, голос, подчас даже некоторые жесты... И сейчас Волк особенно сильно ненавидит это сходство.
Но все же принимает его как данность. С которой не сделать ничего. Потому что если он захочет уничтожить все, что связывает его с отцом, что делает его подобием Алексея, ему придется уничтожить и себя.
— Ты... как с отцом разговариваешь, щенок?
— Как заслуживаешь, — Волк делает шаг вперед, невзначай становясь так, чтобы мать могла под прикрытием его спины уйти в зал и, в идеале, там закрыться — защелка на двери, конечно, слабая, но если подтащить кресло, вполне выдержит. Но та, к его неудовольствию, застыла на месте, словно бы внезапно окаменев. — Пошел отсюда.
— Чего...
— Леша, — все понятно. Плавали, знаем. Сейчас она снова начнет унижаться, сунет ему деньги, за которыми тот и пришел — все сразу, и плевать, что им еще полмесяца нужно как-то существовать... — Сколько тебе нужно? Возьми, я сейчас принесу...
— Хватит, мам, — рявкнул Стас, оборвав ее на полуслове и сделав еще один шаг навстречу отцу. Он прекрасно сознает, что ниже его (пусть и ненамного) и значительно уступает в физической силе, но и прогибаться под этим давлением не намерен. Хватит. — А теперь слушай сюда. Ты здесь больше ничего не получишь. Ясно?
— Ты еще будешь мне указывать... в моем доме?
— Леша...
— Знать бы еще, какого хера ты называешь этот дом своим. Пошел отсюда, ублюдок. Или тебя выставить?
Отец разворачивается к нему всем корпусом, отталкиваясь правой рукой от стены, и Волк неожиданно понимает, что в ней нож. Не слишком большой, кухонный, но от этого не менее опасный. Тем более в таких руках.
Твою мать... когда он успел наведаться на кухню?
Небось полез туда деньги искать, а потом уже проснулась и вышла мать. Допрашивать которую оказалось куда удобнее, чем производить обыск самому...
Тем более с таким-то средством убеждения в руках.
— Уйди, прирежу сукина сына!
— Да неужели? — под стать ему злобно шипит Стас, неосознанно втягивая голову в плечи и шире расставляя полусогнутые ноги.
Он не питает никаких иллюзий по поводу родственных чувств отца — водка выбивала их из головы Алексея начисто. Но координацию его движений Волк видит прекрасно. Тот сейчас даже пройти несколько шагов, не запнувшись, вряд ли сумеет, не то что ножом размахивать.
Волк улавливает движение навстречу и замах, резко отшатывается... но не успевает окончательно уйти от удара.
И шипит, почти на грани крика, неосознанно вскидывая руки к лицу — больше от неожиданности, потому что боли почти не чувствует.
Вместо того чтобы глубоко вспороть мышцы, наточенное лезвие только взрезало кожу, но кровь теплой змейкой резво побежала по левой щеке, сползая на шею, плечо...
— Леша!
Мать наконец обретает дар движения, рванувшись к ним, но отец ее отшвыривает, словно тряпичную куклу. Выронив при этом нож и, по счастью, не обратив на это никакого внимания.
— Щенок...
Волк сгибается пополам и судорожно захлебывается в кашле, получив жестокий удар под дых, выбивший из груди весь воздух. И тяжело валится на пол, пропустив очередной. Инстинктивно съеживается в комок, пытаясь загородить живот и лицо...
— Все, что есть, — мать не глядя сует отцу в руку замызганный мятый комок из купюр. — Уходи. Пожалуйста! Леша!
Что кто-то обращается к нему, тот понимает не сразу. Но лицезрение вожделенных бумажек если и не отрезвляет его, то по крайней мере заставляет отвлечься от своего занятия.
И чуть помедлив, отец хватает деньги, едва не выворачивая жене руку.
— Сразу бы так.
Сплевывает и напоследок с размаху отвешивает сыну пинок по бедру, ощущаемый тем уже весьма смутно.
— Уу... сученыш...
Входная дверь за ним хлопает так, что едва не вываливается из косяка.
— Ты живой? Сынок!
— Я его убью, — сплевывает на пол соленую от крови слюну Волк, глухо шипя от боли и не обращая внимания на суматошные хлопоты матери вокруг него. Где-то глубоко в горле тлеет злобный яростный рык, только и ищущий, что выхода.
— Что ты, сынок, — испуганно начинает мать, глядя на него расширенными совиными глазами, — он же все-таки...
Волк отталкивает ее, с трудом поднимаясь на ноги. Пошатываясь, цепляется за стену в попытках сохранить равновесие и раздраженно мотает головой, когда мать подхватывает его за локоть, поддерживая.
До хруста в пальцах сжимает рукоять поднятого с пола ножа. На кончике лезвия которого еще теплится его собственная кровь.
— Убью!